запретный дневник Ольги Берггольц

Оригинал взят у в Запретный дневник Ольги Берггольц

 

Ольга Берггольц вошла в историю России и русской литературы как поэт ленинградской блокады, при этом прочие обстоятельства её трагической жизни до сих пор остаются для широкой публики практически неизвестными.

В марте 1937 г. был арестован её бывший муж – поэт Борис Корнилов (автор, в числе прочего, знаменитой «Песни о встречном»). Берггольц (бывшая к тому времени уже замужем за Николаем Молчановым) была привлечена в качестве свидетеля по этому делу. В июле 1937 г. во время допроса в НКВД у неё начались преждевременные роды, она была отправлена в больницу, где потеряла неродившимся своего третьего ребёнка (две её дочери от Корнилова умерли во младенчестве).
Корнилов был расстрелян в феврале 1938 г. как «активный участник антисоветской организации, ставившей своей задачей террористические методы борьбы против руководителей партии и правительства». В декабре 1938 г. Ольга Берггольц была сама арестована НКВД по обвинению в «связи с врагами народа и участии в контрреволюционном заговоре». В это время она вновь была беременна, но это не помешало следователям бить её на допросах ногами по животу, в результате чего она разрешилась мёртвым ребёнком. После этого Берггольц, мечтавшая о детях, навсегда лишилась возможности их иметь.
В июле 1939 г. её выпустили из тюрьмы и реабилитировали. Её второй муж Николай Молчанов мучительно умер от голода и эпилепсии в январе 1942 г., а отец, заслуженный врач Фёдор Христофорович Берггольц, в марте того же года был выслан в Красноярский край по приказу НКВД о высылке из Ленинграда «социально-опасных элементов», т.е. немцев и финнов, хотя был по происхождению латышом.
Призрак смерти вновь замаячил перед Ольгой Берггольц в 1949 г., когда она со своим третьим мужем Георгием Макогоненко чудом избежала ареста по «Ленинградскому делу». Мысли о трагических событиях своей жизни она доверяла лишь личному дневнику, увидевшему свет только в 2010 г., к столетию со дня рождения поэта.
  14 декабря 1939 года 
Ровно год тому назад я была арестована. Ощущение тюрьмы сейчас, после 5 месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «Живи». Год назад я сначала сидела в «медвежатнике» у мерзкого Кудрявцева, потом металась по матрасу возле уборной – раздавленная, заплеванная, оторванная от близких, с реальнейшей перспективой каторги и тюрьмы на много лет... 
 1 марта 1940 года
 ...Читаю Герцена с томящей завистью к людям его типа и XIX веку. О, как они были свободны. Как широки и чисты! А я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль: «Это будет читать следователь» преследует меня. Тайна записанного сердца нарушена. Даже в эту область, в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки. Сам комиссар Гоглидзе искал за словами о Кирове, полными скорби и любви к Родине и Кирову, обоснований для обвинения меня в терроре. О, падло, падло. А крючки, вопросы и подчеркивания в дневниках, которые сделал следователь? На самых высоких, самых горьких страницах! Так и видно, как выкапывали «материал» для идиотских и позорных обвинений. И вот эти измученные, загаженные дневники лежат у меня в столе. И что бы я ни писала теперь, так и кажется мне – вот это и это будет подчеркнуто тем же красным карандашом, со специальной целью – обвинить, очернить и законопатить, – и я спешу приписать что-нибудь объяснительное – «для следователя»... 1
3 марта 1941 года 
Иудушка Головлев говорит накануне своего конца: «Но куда же все делось? Где все?» Страшный, наивный этот вопрос все чаще, все больше звучит во мне. Оглядываюсь на прошедшие годы и ужасаюсь. Не только за свою жизнь. Где все? Куда оно проваливается, в чем исчезает и, главное, – зачем, зачем?! Перечитываю сейчас стихи Бориса Корнилова, – сколько в них силы и таланта! Он был моим первым мужчиной, моим мужем и отцом моего первого ребенка, Ирки. Завтра ровно пять лет со дня ее смерти. Борис в концлагере, а может быть, погиб. Смерть, тюрьма, тюрьма, смерть...
 2 сентября 1941 года 
Сегодня моего папу вызвали в Управление НКВД в 12 часов дня и предложили в шесть часов вечера выехать из Ленинграда. Папа – военный хирург, верой и правдой отслужил Советской власти 24 года, был в Красной Армии всю гражданскую, спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий Россию, несмотря на свою безобидную стариковскую воркотню. Ничего решительно за ним нет и не может быть. Видимо, НКВД просто не понравилась его фамилия – это без всякой иронии. На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему народ, нужному для обороны человеку, наплевали в морду и выгоняют из города, где он родился, неизвестно куда. Собственно говоря, отправляют на смерть. «Покинуть Ленинград!» Да как же его покинешь, когда он кругом обложен, когда перерезаны все пути! Это значит, что старик и подобные ему люди (а их, кажется, много – по его словам) либо будут сидеть в наших казармах, или их будут таскать в теплушках около города под обстрелом, не защищая – нечем! Я еще раз состарилась за этот день. Мне мучительно стыдно глядеть на отца. За что, за что его так? Это мы, мы во всем виноваты. Значит, завтра провожаю папу. Вижу его, видимо, в последний раз. Мы погибнем все – это несомненно. Такие вещи, как с папой, – признаки абсолютной растерянности предержащих властей... Но что, что же я могу сделать для него?! Не придумать просто!.. 
 8 февраля 1942 года 
Папу держали вчера в НКВД до 12 часов, а потом он просто не попал к нам потому, что дверь в Дом Радио была уже закрыта, Его, кажется, высылают все-таки. В чем дело, он не объяснил, но говорит, что какие-то новые мотивы, и просил «приготовить рюкзачок». Расстроен страшно. Должен завтра прийти. В чем дело – ума не приложу, чувствую только, что какая-то очередная подлая и бессмысленная обида. В мертвом городе вертится мертвая машина и когтит и без того измученных и несчастных людей. …Мужественно, без подчеркивания своего героизма человек выдержал 5 месяцев дикой блокады, лечил людей и пекся о них неустанно – несмотря на горчайшую обиду, нанесенную ему властью в октябре, когда его ни за что собрались высылать, жил общей жизнью с народом – и вот! Что-то все-таки откопали и допекают человека. Власть в руках у обидчиков. Как их повылезало, как они распоясались во время войны, и как они мучительно отвратительны на фоне бездонной людской, всенародной, человеческой трагедии. Видимо, рассчитывая на скорое снятие блокады и награждения в связи с этим, почтенное учреждение торопится обеспечить материал для орденов, – «и мы пахали!» О, мразь, мразь! 
 25 марта 1942 года 
Сегодня была на приеме у Поликарпова – председателя В.Р.К. Остался очень неприятный осадок. Я нехорошо с ним говорила, я робко говорила, а – наверное, надо было говорить нагло. Я просила отправить посылку с продовольствием на наш Радиокомитет. Холеный чиновник, явно тяготясь моим присутствием, говорил вонючие прописные истины, что «ленинградцы сами возражают против этих посылок», что «государство знает, кому помогать», т.п. муру. О, Иудушки Головлевы! 
 31 октября 1949 года 
В день отъезда Юра прибежал из издательства дико взволнованный и сказал, чтобы я уничтожила всякие черновики, кое-какие книжонки из «трофейных», дневник и т.д. Он был в совершенном трансе – говорит, что будто бы услышал, что сейчас ходят по домам, проверяя, «что читает коммунист», т.е. с обыском. Кроме того, откуда-то запрашивали издательство, – какие из моих книг изданы. Меня сразу начала бить дрожь, но вскоре мы поехали. Ощущение погони не покидало меня. Шофер, как мы потом поняли, оказался халтурщиком, часто останавливался, чинил подолгу мотор, – а мне показалось – он ждет «ту» машину, которая должна нас взять. Я смотрела на машины, догоняющие нас, сжавшись, – «вот эта... Нет, проехала... Ну, значит, – эта?». Уже за Териоками, в полной темноте, я, обернувшись, увидела мертвенные фары, прямо идущие на нас. «Эта». Я отвернулась и стиснула руки. Оглянулась – идет сзади. «Она». Оглянулась на который-то раз и вдруг вижу, что это – луна, обломок луны, низко стоящий над самой дорогой... Дорога идет прямо, и она – все время за нами. Я чуть не зарыдала в голос – от всего. Так мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гепеушник.